Вот, например, почему Минотавр озверел? Вычислитель Саня Вдовин отчаянно скучал на посту. Сначала развлекался тем, что затыкал варежкой трубу «буржуйки» в офицерской палатке, и слушал, как там внутри кашляют и матерятся. Потом спустил штаны и навалил офицерам под порог здоровенную кучу. Выразил, так сказать, общее мнение о командирах. Полюбовался на свою, мягко говоря, инсталляцию. И вдруг сообразил: его пост в трех метрах от входа в палатку. И если офицерам кто-то нагадил, то либо это сделал сам Вдовин, либо он манкировал служебными обязанностями. Саня счел за лучшее убежать, но тут наружу полез Минотавр и, конечно, наступил в дерьмо.
Марать руки о бывшего младшего сержанта, которому самолично лычки срезал, Минотавру показалось недостойно. И теперь он носился по лагерю в поисках страшного сержанта Тхя, чтобы тот выбил из Вдовина любовь к авангардному искусству. Тхя благоразумно спрятался.
А еще у нас была с собой атомная бомба.

Оружие Возмездия

Просто трагедия
Действующие лица и исполнители:
Командир дивизиона майор К. в роли Минотавра.
Командир батареи капитан М. в роли капитана Масякина.
Страшный сержант Тхя в роли Тхя.
Установка 2С4 «Тюльпан» и КШМ на базе МТ-ЛБу в роли Оружия Возмездия.
Один младший сержант без классной квалификации в роли Автора.
Солдаты и сержанты 3-го самоходно-минометного дивизиона 346-й абр БМ в ролях второго плана.

Сначала мы нанесли невосполнимые потери в живой силе и технике каким-то итальянским и турецким дивизиям. Противник сбросил на нас 8-й авиадесантный корпус ФРГ, но мы и его раскатали в блины. Немцев били с особым воодушевлением. Потерь с нашей стороны не было, только обосрался прапорщик Коротюк, случайно угодивший под обстрел. И еще сержант Драгой, мудро говоривший про себя «Я не пенек, я низко срубленное дерево», навел миномет точнехонько на НП, где как раз собралось все управление бригады. А миномет у нас такой, что извини-подвинься, фугаска сто тридцать кило весит, и вероятность попадания с первого выстрела 0,5. Замечательный аппарат. Хорошо, Масякин решил проверить, чего там этот пенек Драгой накрутил на прицеле. Масякин потом долго бегал вокруг миномета с лопатой, а Драгой из-под брюха самоходки кричал: «Товарищ капитан, я больше не буду!»
Еще пушкари взорваться пытались на собственном снаряде, но не сумели, а то бы мы с НП увидели, как они по воздуху летят вверх тормашками.
И еще наконец-то наши протаранили десантный ГАЗ-66. Достали-таки! Весь летний полигон за ним гонялись на миномете, пытаясь задавить, а тут он сам под кашээмку подставился. Кашээмка это командно-штабная машина, железная и на гусеницах, очень симпатичная. Она поцарапалась слегка, а у «шишиги» полкузова как не бывало.
Ах, да, еще мы с сержантом Андрецовым по ошибке сожрали кастрюлю офицерской вермишели.
Потом мы сожгли караулку.
Потом еще кое-что сожгли.
Потом я подорвался на банке с протухшей тушенкой.
Слава тебе, Господи, потом мы уехали обратно на зимние квартиры.

Долго мы раскачивались в тот раз, четыре недели на полигоне вообще ничего интересного не происходило, и вдруг ББМ с цепи сорвалась, да за три дня столько натворила - до сих пор вспомнить страшно.
Хотя было кое-что, было и до. Но так, по мелочи.
Ну, Масякин со скуки пришил спящего Минотавра за белье к матрасу, а потом крикнул «Тревога!» Майор Кудинов и подполковник Миронов, два орденоносных «афганца», бегали перед строем, играя в «кто ловчее отдавит другу ногу», и чуть не затоптали генерала из штаба округа, который пришел толкнуть нам речь. А вычислитель Саня Вдовин увидел на карте деревню километрах в десяти от полигона, отправился туда искать баб, и по пути заблудился. Когда через полтора суток он все-таки вышел из леса, генерал подарил ему компас.

Еще нас пытались заставить спеть гимн Советского Союза, но оказалось, что я единственный, кто помнит слова. Минотавр перед строем, мучительно пытаясь удержать равновесие: «Сейчас оркестр... В количестве трех человек... Исполнит гимн Советского Союза. Чтоб все пели, ясно?! Союз нерушимых республик, э-э... ну, и так далее». Первый куплет мы одолели до середины, потом заглохли. Но и оркестр в количестве трех человек (барабан, труба и еще какая-то штука) – сильно выступил. После его видели только с лопатами, он закапывал какашки, щедро разбросанные по периметру лагеря.

А капитан Каверин, на той самой кашээмке, что потом таранила ГАЗ-66, дал прикурить десантной «Ноне», маленькой такой хорошенькой самоходочке. Она просто мимо проехала, а Каверин неожиданно возбудился и заорал своему механику: «А ну, заводи! Догоним эту мандавоху и покажем ей, как надо ездить!» И два часа его не видели. Механик после сказал, они бедную «Нону» просто затерроризировали. То у нее перед носом из кустов выпрыгнут, то в кургузую попочку торцом упрутся.
ББМ в совершенстве владеет мастерством давления всего, что не по делу высовывается. А кто не высунулся, того догоним и тоже задавим. Когда мы идем на гусеницах от железнодородной станции до полигона, деревни, лежащие на нашем пути, натурально вымирают. Помню, новую технику принимали и гнали ее в часть. Всего-то несколько километров. Город Белая Церковь понес материальный ущерб на пятьдесят тысяч рублей советскими деньгами.

Мы элита округа, трам-тарарам. Нас полтораста морд, солдат и сержантов поровну, треть офицеров и прапоров была в Афгане. Самое мощное на планете Земля пушечное и минометное вооружение, сплошной эксклюзив. После развертывания до полного штата каждый дивизион получает собственное знамя.

У нас в парке на зимних квартирах стоит бесхозный танк. Какая-то мелочевка, кажется, Т-55. Танк попал к нам случайно, и мы никак не можем от него избавиться.
Загоняли пушку на трейлер, везти в Киев на показ, она вместе с трейлером перевернулась. Все от хохота чуть не уписались. Знали, конечно, что мы идиоты, но не до такой же степени! Целый день пушку дергали туда-сюда двумя тягачами. Сорок семь тонн. Жертв и разрушений нет. Ёкарныбабай. Какая прочная и надежная техника. Даже трейлер не помялся.

Собираясь по тревоге, в суматохе и толкучке согнули автомат. Сделали кипятильник из сапожных подков – вылетели пробки. Один с пушки рухнул так, что комиссовали. Другой запузырил себе в глаз краской из пульверизатора, чуть не окривел. Третьего укусила в щеку оса, он схватил углекислотный огнетушитель с температурой струи минус восемьдесят, шарахнул по осиному гнезду, осы вылетели, укусили его для симметрии в другую щеку, он уронил на себя огнетушитель и обморозил руку. Двое вернулись из увольнения и заблевали полказармы. Кроме шуток - оба пушечных дивизиона прибежали к нам спать под кровати. Еще один шел бухой через железнодорожные пути, видит, на рельсах его пьяный комбат спит, Анну Каренину изображает. Растолкал, увел с путей, может, жизнь спас офицеру, а комбат его запомнил и назавтра за самоволку вздрючил.

Командир взвода хранения и обслуживания решил слазать посмотреть, что творится на крыше бокса, и с лестницы чуть не упал от ужаса: по всей крыше сушилась конопля. Я в новогоднюю ночь сверзился с забора – при парадной форме, с бутылкой самогона и громадной совковой лопатой в руках, - прямо на головы заступающему караулу ракетчиков. А зампотех майор Крот объявил лежачую забастовку: притащил в кабинет солдатскую койку, отказался выполнять служебные обязанности и пообещал в штабе поселиться насмерть, пока ему не улучшат жилищные условия. А некий прапорщик, залив глаза, стрельнул из «макарова» в зама по тылу, потому что тот передвинул его в очереди на автомобиль. Прапора услали в отпуск, через месяц он пришел бородатый, и еще более пьяный, бегал по штабу, искал зампотыла, не нашел и уволился. Чуть не погиб на боевом посту начальник Особого Отдела майор Рогачкин. Он подсматривал из кустов, как секретчик жжет на помойке обрезки карт, надеясь потом отыскать не сгоревший кусочек и устроить секретчику веселую жинь. А в помойке валялся оброненный кем-то трассер. Стрельнуло. Рогачкин и секретчик ускакали в разные стороны на четвереньках.

Были, конечно, в нашей жизни и светлые, радостные дни. Вот я веду строй, ребята поют народную артиллерийскую песню «Если близко воробей, мы готовим пушку...» Очень красиво, с раскладкой на все тридцать голосов. Выворачиваем из-за угла, а перед нами - управление бригады в полном составе. Полкан отзывает меня в сторону и спрашивает: «Скажите честно сержант, вы что, без этого не можете? Вот скажите: товарищ полковник, я не могу не выё...ться! Ну, скажите!» Я смущенно ковыряю сапогом бетонку. Минотавр, красный до кончиков рогов, показывает мне издали кулак. Полкан выдает свое коронное «Служба войск несется архискверно!» и уходит. Начальник штаба застраивает офицеров, и начинаются какие-то шумные разборки внутри управления. «Да идите вы на х..., товарищ подполковник! – Сами идите на х..., товарищ подполковник!» Зам по вооружению покидает строй, и действительно – куда-то идет. Черт его знает, куда. «Сержант! – орет мне начальник штаба. - Если твои люди не перестанут хохотать, я подам вам команду «Кругом»! Минотавр оглядывается, снова грозит кулачищем, но сам тоже ржет.
Очень вдруг захотелось ругнуться матом. Нет, не буду.

Так вот, про тот зимний полигон 1989-го года. Я караулил ночью у входа в парк, с пустым автоматом на шее. Не полагалось нам патронов. На фиг нам патроны, у нас атомная бомба есть. Она вообще-то мина, но мы ее для солидности бомбой звали. Потом, мина на бомбу похожа, тоже с хвостиком.
Шучу, конечно, патронов не давали - догадываетесь, отчего. ББМ была знаменита на всю Белую Церковь, напичканную войсками, как самая «неуставная» часть. А я служил в самом неуставном дивизионе этой самой неуставной части. И дай мне волю, по молодости не отказался бы кое-кого тихо пристрелить и тихо закопать. Потом все изменилось, наш призыв задушил дедовщину, мучился из-за ее отсутствия – по казарме стало невозможно пройти – но держал марку. Молодые получали в лоб, если отказывались работать. Глумиться и издеваться, бить для собственного удовольствия, заставлять стирать и подшивать свое барахло считалось дурным тоном. Офицеры это знали. А патронов не давали все равно!

Понимая, что не словят пулю, командиры и начальники совались в парк бесстрашно, со всех направлений, дабы вздрючить усталого бойца за сон на посту. Хитрец Масякин меня конкретно пас. Пока я ему не устроил «случай в карауле».
Полевой парк – это участок приднепровской степи, обнесенный невысоким заборчиком из колючки. За заборчиком стоит наша техника. На входе шлагбаум и две палатки. В одной храпит дежурный по парку (офицер) с дневальными, в другой начкар (сержант) с караульными. Между палатками хожу кругами я. Вытоптал себе валенками что-то вроде лыжни в промерзшем песке, и вращаюсь. Это единственный способ не спать. Потому что если присядешь на ящик для чистки сапог, уснешь тут же. На дворе минус один, и одежда теплая – зимний танковый комбинезон, я в нем давеча на голой земле дрых. Нет, спать нельзя. И тут, нюхом чую, идет Масякин меня проверять. А я возьми и спрячься за пушку. Бронтозавра видели? Эта пушка его переедет, и не заметит. Прячься, не хочу. Масякин приходит и обнаруживает: часового нет. Осчастливленный, капитан дробной рысью несется вперед. Надеясь застукать меня спящим на броне, или вообще со спущенными штанами. И тут я крепко втыкаю Масякину ствол в почку, и говорю: «Стоять!»
Блин, он ушел из парка еще счастливее, чем был. Расплывшись в блаженной улыбке. Сопровождая капитана до караулки, я громко беседовал с ним о погоде, и когда Масякин полез внутрь, там уже никто не спал, даже те, кому можно было. Такой подарок офицеру, которого мы всячески третировали за слабость духа, и чьи «Жигули» однажды занесли на руках в глубокую лужу! А еще я как-то Масякина обложил в три этажа по-английски, он ничего не понял, обиделся, и пытался отправить меня на гауптвахту.
У меня около двадцати суток «губы» и шесть строгих выговоров. Все за грубость и нетактичное поведение со старшими по званию. Даже разжаловать хотели, но полкан отсоветовал. Сказал - как вы тогда удержите в узде этого бузотера и антисоветчика?.. Редкий стратег наш полкан.

Короче, Масякин убрался восвояси, а я продолжил вращение против часовой. Потом ушел в глубь парка – достать из машины «консерву», чтобы перед сном подкрепиться. Ключа-«лючника» на привычном месте в пазухе воздухозаборника не оказалось, наверное, водила забрал с собой. Лючник точно был у одного из наших. Я повернул обратно и издали увидел – что-то не так с караулкой. Странный отсвет возник на задней стенке палатки. Пару мгновений я не мог поверить своим глазам. Потом откашлялся и заорал:
- Пожар в караульном помещении!
И цинично включил секундомер на часах. Говорили мне, что палатка сгорает за пятнадцать секунд.
Наша управилась за двенадцать.

«Все случилось так быстро, я рта не успел открыть!» – уверял потом дежурный по парку капитан Мужецкий. Ну, да! Рот он открыл шире некуда. В свете пожарища я прекрасно разглядел страшенное черное хайло и круглые остекленевшие глаза над ним. Вот сказать Мужецкий ничего не успел, это точно. Впрочем, ребята и без его мудрого руководства справились. На третьей секунде пожара из караулки ласточкой катапультировался начкар, без сапог, но зато с автоматами в охапке и постовой ведомостью в зубах. На пятой секунде парни уже рвали в стороны пылающий брезентовый полог, чтобы ошметки не провалились внутрь, на одеяла и матрасы.

Жертв не было, только виновник пожара, уснувший у печки, обжег руку и, сдурев от боли, присыпал ожог холодным песком. Ему надавали пинков по толстой заднице и отправили в санчасть. Кличку «Столбняк» он таскал до конца службы.
Через десять минут обстановка у входа в парк была следующая. Представьте себе пепелище, компактное, но убедительное. Плоское такое, потому что каркас и деревянные борта палатки развалились. В центре пепелища - школьная парта, на ней чайник и керосиновая лампа. У парты стоит некто с автоматом, жует крендель и прихлебывает из кружки остывший чаек.

К парку движется сутулая тень начальника штаба бригады.
- Стой, кто идет, – невнятно говорит караульный, продолжая жевать.
Тень безмолвствует.
- Стой, стрелять буду.
- Я тебе стрельну! Я тебе сейчас так стрельну, мать твою! Чего опять натворил?! Разжалую негодяя! Посажу! Ты мне ответишь за поджог!
- Это не я, товарищ подполковник.
- А кто?!
И так далее в том же духе.

Оценив ситуацию и обложив всех участников шоу последними словами, начальник штаба принял соломоново решение – сделать вид, что тут ничего вообще не стояло никогда. К утру на месте караулки была идеально ровная причесанная граблями площадка, в чентре которой торчала обугленная табличка «Караульное помещение в/ч ХХХХХ». За каковой цинизм мне всыпали отдельно.

На завтраке к нам подошли коллеги-минометчики, которые должны были заступать в караул следующими, и поблагодарили за избавление от этого идиотизма. Заметив, правда, что мы могли бы и раньше почесаться с поджогом. На вопрос, чего ж они сами не почесались, раз такие умные, коллеги ответили, что они умные, но, видимо, недостаточно сумасшедшие. Спасибо нам, короче, за подвиг. Тут раздался панический вопль: «Горит палатка четвертого дивизиона!» Коллеги переменились в лице и убежали. Мы, смеясь, продолжили завтрак. Через некоторое время коллеги вернулись, тоже хохоча.
- Ребята, - сказали они, - ошибочка вышла. Это ваша палатка сгорела!

В тот день я понял, отчего Минотавра прозвали Минотавром. Вверенный ему дивизион трусливо убежал от своего командира в лес. Но троих лидеров, прикрывавших отступление, Минотавр поймал, застроил, и орал на нас до пены на губах. «До чего ж тупа скотина», - только и сказал потом страшный сержант Тхя, удрученно качая головой.
Минотавр совершенно не помнил добра. Он запамятовал даже, как на той неделе пытался дать залп по чужой цели, а я его остановил. Это был случай из тех, когда сержант громко кричит на майора, а майор потом еще извиняется. Мы промешкали с залпом полминуты, но избежали позора, да и попали на пять баллов – от нервов, видимо.
Он же меня сам выдернул с огневой и посадил на свою машину старшим радиотелефонистом. И все, чем мы стреляли, летало теперь над моей головой. Сначала ты слышишь «бух». Потом секунд двадцать молишься всем богам. Потом высоко в небе раздается свист. Ура, ура, можно ничего не бояться. Пусть теперь боятся списанные бэтээры без колес, служащие нам мишенями. Когда фугаска падает рядом, бэтээры летят кувырком. А воронка остается - можно пару трейлеров похоронить.

И зачем нас угораздило полюбить самоходную артиллерию?! Какого черта мы стоически перенесли «злую дедовщину»? Для чего сделали из совершенно никакого дивизиона боеспособное подразделение с красным вымпелом победителя соцсоревнования? Видимо, только для себя. Чтобы от скуки с ума не сойти.
Я стоял перед заходящимся в крике Минотавром и думал – что он знает о нас? Что может сделать с нами? И, главное, что может нам сказать?
Ничего. Ничего. Ничего. Каждый из нас троих, двадцатилетних оболтусов, был умнее и эрудированнее Минотавра, лучше управлял людьми, тверже держался кодекса чести, глубже понимал жизнь, наконец. Настоящих офицеров в дивизионе было четверо – мы, три сержанта, и эксцентричный отморозок капитан Каверин, перед училищем отслуживший срочную. Больше дивизион не уважал и не любил никого.
Потому что строевой офицер, друзья мои, это, извините за пафос, не звезды на погонах, а честь, достоинство, воля, чувство юмора и умение прощать.
Минотавр обрушивал на наши головы потоки угроз. Накатила тоска. Еще месяцы и месяцы, бесконечные месяцы этого кошмара впереди. Трудно быть под началом того, кому не доверяешь. Главное, во внеслужебное время Минотавр совершенно преображался, становился вменяемым и даже приятным в общении человеком. Фу.
Отплевавшись, Минотавр разогнал нас работать. Мое задание звучало так – найди людей, найди топор, найди пилу, и чтобы к вечеру были дрова.

Я забрался на развесистую полевую сосну, росшую посреди лагеря, достал губную гармошку, и заиграл «Ах, мой милый Августин».
Мимо топали ребята - в оружейку за атомной бомбой. Остановились послушать. Подошел начальник штаба.
- Как дела, Олег? – спросил он.
- Замечательно, товарищ подполковник.
- А что это ты там делаешь?
- Дрова рублю.
- Хм...
- Майор К. послал меня рубить дрова. Приказал найти людей, найти пилу, найти топор...
- Понятно, - НШ оглянулся на ребят. – Ну-ка, дуйте отсюда.
Ребята дунули.
- И как ты думаешь жить дальше, Олег? – поинтересовался НШ.
- Наверное еще немного тут посижу, а потом соберусь с духом, все-таки пойду найду людей, одолжу в четвертом дивизионе пилу, украду топор...
- А топор где воровать собираешься?
- В штабе. Его под вашим кунгом прячут. Я потом на место положу, конечно. Не впервой.
- Молодец, - похвалил НШ. – Ладно, отдыхай.
И ушел.

Я не стал искать людей и воровать топор. Я нашел Тхя. Мы ушли на болото и принялись там руками-ногами валить и ломать сухостой, вымещая на нем накопившуюся злобу. «Ко мне все пристают, - жаловался Тхя, одним ударом перерубая толстый ствол, - думают если я кореец, то должен непременно знать какое-нибудь тэквондо. Я раньше пытался что-то объяснить, а потом плюнул, и теперь говорю просто: да, знаю. А когда спрашивают, в какой школе работаю, отвечаю сурово, со значением – в Школе Молодого Тигра!»
Горело сухое дерево великолепно. А сквозь ветхий одинарный брезентовый полог, который мы где-то добыли для палатки, были видны звезды.
В степи матерился бухой замполит.

Назавтра минометные экипажи возились с атомной бомбой, а мы бездельничали на НП. Валялись на броне и смотрели, как двое связистов из батареи управления бегают в противогазах вокруг своей машины. Одного связиста нам было искренне жаль, второго нет.
После обеда меня, как шибко грамотного, включили в комиссию по учету остатков и списанию негодного продовольствия. Тем более, я в этом году разворачивал полевую кухню, да так лихо, что бригада впервые за всю свою историю получила горячий завтрак уже на следующее утро. Жертв, как обычно, не было, только я наглотался солярки, заправляя плиту, а начальник штаба чуть не слопал пулю от АК, которая оказалась у него в каше.
Обнаружили три вздутых банки тушенки. «Просто выкинуть нельзя, - сказал возглавлявший комиссию Масякин, - вдруг какой-нибудь чурка найдет и сожрет. Пойди, эти банки поруби». Мне дали топор, я пристроился у колоды возле кухни, и две банки покромсал благополучно. Ну, не было у меня опыта обращения с протухшей тушенкой!
Третья банка вздулась основательно. Я тюкнул по ней топором. Раздался громкий хлопок. Проходившие мимо солдаты бросились врассыпную. Отвратительно пахнущее розовое мясо образовало купол гарантированного поражения радиусом около трех метров. Максимальный разлет ошметков оценили потом метров в десять. А в эпицентре взрыва стоял ваш покорный слуга – с топором в вытянутой руке.

Сказать, что все смеялись, значит ничего не сказать. Будь я молодым бойцом, меня бы закопали тут же, дабы не вонял. Но признанная стаей «альфа» не теряет лица, даже рухнув в дерьмо мордой. И нас ведь было очень мало, так что поработать иногда в охотку руками не считалось зазорным ни для «черпака», ни для самого отпетого «деда». Поэтому время от времени мы с Тхя бесстрашно падали в мазут, геройски проливали на себя краску, и отважно гуляли по свежему цементному раствору. И вообще, трудно засмущать сержантов, которые ездят вокруг казармы на скейтборде, подтираются настоящей туалетной бумагой и умеют завязывать галстук.
Как от меня несло!!! Я почистился снегом, а приятели-повара из столовки вылили на мой комбинезон флакон одеколона «Цветочный», который как раз собирались выпить. К вони тухлого мяса прибавился одуряющий аромат дешевого парфюма. Когда я забрался в палатку, Тхя сказал – да-а, хорошо, у нас полог одинарный и дырявый! Тут явился с претензиями четвертый дивизион. Пилу мы, что ли, у них опять свистнули. Тхя скомандовал: Олег, займись. Олег только высунулся. Коллеги решили отложить разговор на потом и ушли очень быстро.

Минотавр, приняв на грудь по случаю окончания стрельб, вспомнил обо мне и решил поразвлечься воспитательной работой. Не на того напал! Бедных офицеров так перекосило от моего запаха, что я из их палатки убыл, не успев толком прибыть. И на прощанье заткнул им трубу заранее припасенной тряпкой.
Утром мы свернули лагерь и поехали в Белую Церковь. Превращаться обратно из лихих самоходчиков в чернорабочих и заниматься херней: красить заборы, рыть канавы, ворочать железо.
Но сначала - отстирывать мой комбез.

Кто бы знал тогда, что полкан уйдет на повышение, и вместо него пришлют комбригом не обычную пьянь, а настоящего алкоголика и психопата. И начнется полный дурдом! Такой, что мы с Минотавром станем лучшими друзьями, и он будет меня защищать, а я его всячески поддерживать! А потом комбриг, в самый разгар проверки нас комиссией округа – исчезнет! Оставит часть! И его будут трое суток искать! И найдут в канаве! И я, стоя дежурным по штабу, увижу, как два генерал-лейтенанта волокут под руки заблеванного подпола в обмоченных штанах!
И один из генералов понимающе кивнет мне, когда я демонстративно заложу руки за спину, чтобы не приветствовать своего комбрига отданием чести.

Буквально за день до увольнения в запас я встретил у вещевых складов подполковника Миронова. Командир пушечного дивизиона, способного развернуться, пару раз стрельнуть и уйти с огневой раньше, чем первый его снаряд поразит цель, нес под мышкой газетный сверток, из которого торчали новенькие половые щетки. Миронов посмотрел на меня и вдруг сказал печально: «Знаешь, парень, вот я целый подполковник, крутой пушкарь и все такое. Но если бы мне двадцать лет назад объяснили, что я стану ходить со щетками и буду ответственным за туалет... Я бы сказал – ну его на хер, ребята!»
Он знал, что мне на дембель уже завтра. А ему - нет.
Кажется, он мне завидовал.
А собственно, почему бы не сказать это сейчас? Да, прошло еще пятнадцать лет. Но ведь такие слова никогда не вредно произнести вслух. Хотя бы как эпитафию нашей ББМ. И всем несчастным Вооруженным Силам СССР. И я скажу.
Ну его на хер, ребята!