Кто-то оторвал одну из передних панелей пианино, видимо, собираясь сделать из неё полку для кактуса. Теперь пианино стыдливо обнажило чугунную арфу со струнами. Но в этом вынужденном эксгибиционизме не чувствовалось эротизма, а только жалость с отвращением. Конечно же, это рана, открывшая свету тайное устройство все еще живого организма. Вблизи можно было увидеть, что инструмент лишился еще некоторых частей тела. Следы от шурупов говорили, что этими частями были два массивных бронзовых герба, некогда украшавшие передние панели. Оно стояло покалеченное и униженное, но с каким-то философским спокойствием и удивлением.

От волнение часто застучало сердце, когда была освобождена от мусора и поднята крышка над клавишами. Осторожность, с которой снимались с крышки ощетинившиеся гвоздями доски, рождало иллюзию, призрачную надежду на будущее. Все клавиши были на месте. Кость пожелтела, и кое-где потрескалась, черное дерево же было, как новое и скорее напоминало эбонит.

Руки сами потянулись как околдованные к манящим кнопкам. Пальцы, чувствуя неловкость за свое неумение, извиняясь, но все же со страстью мягко легли на волшебный ряд. Первое прикосновение рождает испуганное и неожиданное ФА. Встрепенувшееся пианино удивлено собственной жизни, которая еще заключена под его крышкой. Звук дрожит, переливаясь необычным для современных инструментов богатством тембра. Восторженные этим чудом пальцы перетекают на эбеновые спины СОЛЬ-ДИЕЗ и ЛЯ-ДИЕЗ. Ноты не слишком чисты, но глубоки и кажется, что сотая гармоника заставляет дрожать нервы спинного мозга.

Окрыленные эйфорией пальцы летят дальше и... верхнее ДО проваливается звонкой пустотой, как свежевыкопанная могила. Оглушенные тишиной пальцы вновь возвращаются на спасительные диезы, но следующая ожидаемая СОЛЬ оказывается глухим дребезгом. Пианино пытается извиниться, и просит продолжать, обещая все исправить. Теперь становится ясно, что и первое ФА лишь блестящая ртуть на медном пятаке. Пальцы обречено не находят замены пустому как бесконечность ДО. Пальцы теряют память музыки и бессильно опускаются. Потрясенное пианино испытывает позор, еще более жгучий, чем будучи погребенным в куче мусора.

С нарочитой нежностью закрывается крышка над клавишами. Возникает желание пожалеть пианино, привести его в свой дом и даже, возможно, починить. Наглое ведро со шпаклевкой летит и раскалывается об стену. Но как прохожий уходит прочь от голодной, больной собаки, повторяя себе, что у него просто нет возможности приютить всех бездомных несчастных тварей, не вспоминая, что в детстве он так мечтал об этом, так и я ушел не оборачиваясь.